Исходя из анализа возможностей противника и наших, в настоящее время ни одна из сторон не имеет сил для ведения активных наступательных действий…

* * *

Горы. К ним Алексей привык, забывать начал, как выглядит ровная линия горизонта. К склону ближайшей прилепился очередной монастырь – древний, славный чудесами и религиозными подвигами монахов, в общем, ничем не отличающийся от большинства греческих монастырей. Впрочем, это не мешает большинству подчиненных Котовского истово креститься на его купола – силен еще в греках религиозный дурман, очень силен. А своих, комсомольцев да коммунистов, в батальоне остается все меньше. Вчера пришлось распрощаться с Мэллоу – командир бригады нашел для него взвод. С кем теперь греческую мифологию обсуждать? Не с греками же!

Впрочем, Алексею и без мифов есть чем заняться – третьего дня получил подкрепление, с Крита, из ремонтных мастерских привезли пяток танков. Все те же итальянские 11/39, но малость доделанные – сменены башенные пулеметы, чуток усилена подвеска – что из этого получилось, еще предстоит оценить. Пришло пополнение. Народ все больше обстрелянный, из госпиталей, но учить один черт приходится заново – под себя.

За всей этой чехардой никак не удается вырваться в столицу, хоть до нее рукой подать, пара часов езды на автомобиле. Только вырвать пять-шесть часов на эту поездку совершенно невозможно. Хорошо хоть почта работает исправно – письма приходят почти каждый день. Алексей успевает отвечать в лучшем случае через два на третье. Лаис не обижается. Первые ее письма были, как танец на минном поле – каждое слово выверено, за любой фразой – осторожность, страх и недоверие. Сейчас от этой натянутости не осталось и следа, Котовский ежедневно получает развернутый и обстоятельный отчет о жизни своей женщины, изрядно приправленный иронией, иногда переходящей в сарказм. После тяжелого, заполненного хлопотами дня чтение исписанных четким, округлым почерком листков согревает Алексею душу.

Хуже другое. Котовский помнит, с каким настроем шли греки вышибать итальянцев. Гнев, возмущение, общий порыв – наказать, выгнать, сбросить в Адриатику и вернуться домой, к семьям, к работе. Продолжать жить. Была радость, пусть злая, кровожадная, но была. С того момента, когда в войну ввязались гитлеровцы, прошло всего ничего, а настрой изменился радикально. Нет, сдаваться его усатые бойцы не собираются. Но радости больше нет. Ее сменила угрюмая решительность. Большая часть страны оккупирована врагом, ни рядовые бойцы, ни офицеры не видят шансов на скорое контрнаступление. Все понимают – как только вермахт сможет подтянуть резервы, наступление продолжится. Его ждут, многие даже с нетерпением. Эллины собираются умирать, прихватив на тот свет как можно больше врагов. Боевая учеба превратилась во вторую религию, люди доводят себя тренировками до изнеможения, приходится следить и останавливать самых упертых. Недавно взвод новичков без разрешения покинул расположение батальона. Самовольщиков нашли на приспособленном под тактическое поле косогоре – отрабатывали захват позиции с последующим отходом и засадой на преследующего противника.

Котовский досмотрел до конца, после чего собрал в кучу и смешал с грязью – не за тренировку, за плохое исполнение. На следующий день выполнение той же задачи показал взвод, собранный из ветеранов батальона.

– Поняли разницу?

Пополнение стояло, опустив глаза.

– То, что вы хотите учиться – замечательно. Только поверьте мне, воины, нельзя за сутки научиться ПРАВИЛЬНО работать так, как это делают наши ветераны. Что будет с человеком, который за раз попытается съесть столько еды, сколько нужно на неделю? Вижу, знаете. И что, много ему с того будет пользы? Так почему вы решили, что мы даем меньше, чем вы способны осилить? Не торопитесь, все покажем, всему научим. Только взаимодействию с реальными танками придется учиться в бою – мало их, и топлива тоже мало, но поверьте мне, воины – с танками воевать легче, чем без них. И еще – спасибо вам. Я вижу – с такими бойцами наш батальон еще не одну тысячу немцев уложит в каменистую греческую землю. Сейчас перерыв на десять минут, потом занятия по плану. Равняйсь! Смирно!

Котовский осмотрел ряды бойцов, остался доволен.

– Вольно, разойдись!

* * *

Даже в молодости она не была красавицей – коренастая крепкая крестьянка с грубыми, привыкшими к тяжелой работе руками. Муж так и сказал после свадьбы:

– Я на тебе не для красоты женился, работай давай.

И она работала – мотыжила землю, пряла пряжу, давила босыми ногами виноград, носила кувшины с водой и корзины оливок. Пекла хлеб, шила, стирала – мало ли работы в маленькой горной деревушке? Рожала. Растила детей, нескольких – хоронила. Жила. Умер муж – надорвался, но телегу с ребятишками, чужими, остановил, не дал скатиться с кручи. Выросли и переженились дети. А теперь она сидит на пороге сарая и не знает, как быть дальше. Даже не пытается прикрыть покрытое синяками тело обрывками одежды – зачем? Разве теперь есть смысл его прятать? Кажется, ее глаза не видят ничего вокруг – ни лежащего у ног собачьего трупа, ни отброшенного к забору тела младшего сына – хромой парень попытался защитить небогатое семейное добро. В доме еще стонет невестка, на вопли у нее уже нет сил, но эти стоны почти не слышны за довольным гоготом этих, которые пришли под вечер.

Не все чужеземцы тешат похоть, измываясь над беспомощным женским телом, – их пришло много, больше двух десятков. Те, что измывались над свекровью, сейчас щиплют кур, свежуют коз, волокут из погреба сыры и кувшины с вином. Одному из этих, в серой одежде, что-то понадобилось в сарае, он пинком отбрасывает с дороги ошалевшую бабу.

Она опрокидывается на бок, потом медленно ползет до стены и корчится возле нее, снова таращится куда-то невидящими глазами.

Темнеет. Во дворе вкусно пахнет жареным мясом. Из дома выволакивают тело невестки, бросают к трупу мужа. В доме зажгли лампу, раздаются песни на чужом языке – грубые, похожие на собачий лай. О замерших в темном закутке остатках человека просто забыли. Когда веселье начинает стихать, она собирается и пробирается в сарай, широко расставляя истерзанные ноги.

Храбрый завоеватель Эллады мочился на собачий труп, когда острый конец серпа обрушился сзади-справа и перерубил ему гортань. Гефрайтер хрипит, булькает, заваливается вперед, по булыжникам двора струится арийская кровь.

Она всегда была сильной. Не красавицей, нет. Красавицей не была, а силы хватало. Смогла в одиночку подкатить к двери дома двуколку с сухими кукурузными стеблями.

В горных домах маленькие окна – чтобы зимой не так задувал холодный ветер.

Под пеплом в кострище остались жаркие угли – берет голыми руками, не обжигаясь. Или просто не чувствует боли? Раздувает пламя и принимается охапками носить к дому солому и все дерево, какое только можно найти – остатки дров, старые колеса, поильную колоду, лопату, прочий инструмент. В нее стреляют из окна – это выбраться через такой проем нельзя, выстрелить можно. Пуля попадает в живот, но она все равно доносит до дома и кладет в огонь охапку старых виноградных лоз. Потом падает и больше не поднимается. В охваченном огнем доме кричат – совсем не так, как кричали за несколько часов до того.